Читать онлайн книгу "Рождественская перепись"

Рождественская перепись
Елена Петрушина


Уолномоченный по переписи Оксана, бывшая спортсменка, попадает в 1937 год, где также идёт перепись населения, названная в последствие Расстрельной. Оксана знакомится с Калевом, который делает ту же работу, что и она в наши дни. Ей выпадают испытания, которые побуждают её использовать навыки пятиборья. Оксане встречается Лев Красава, лейтенант НКВД, с которым у неё завязываются весьма непростые отношения. Кто стоит за этими странными событиями, соучившимися в год битвы Архангела Михаила со злом? Вместе с Оксаной мы попытаемся разобраться в этом.





Елена Петрушина

Рождественская перепись





06.01.1937, среда




Белая настольная лампа на тяжёлом каменном параллелепипеде придавливала стопку переписных листов. Ыхве взял очередную партию бумаг из коробки, и начал было вносить данные в сводную ведомость, но передумал. Вместо этого он освободил стол и переставил его ближе к печи. Подбросив в топку три полена, он закрыл чугунную решётку эстонской печи на крючок и сел спиной к огню. Только сейчас он заметил, как устала и замерзла спина. Ыхве встал, несколько раз присел, наклонился, отжался от стола и поколотил кулаками затекшие ягодицы.

– Эдак вы без толку дрова спалите, Николай Иванович.

Калев Янович не возражал, чтобы помощник звал его на свой манер. Да и у населения вопросов меньше. Рябов заглянул в печь.

– Ну, конечно, углей уж нет почти. Печка греет от чего? Вот их надо нажечь сперва, углей-то. Да не по одному полену совать, чтоб сразу хорошая кучка угольков была. А когда синего пламени на них не осталось, закрыть плотно дверцей, и шибер задвинуть. Эта печка тепло долго хранит. До утра вам точно хватит. Вы поди-ка печей никогда не топили?

– Топил буржуй…скую.

– Буржуйку? Да то разве печь? Её топи – не топи – всё одно холодно. Только дрова изводить. Продолжая ворчать, Рябов принёс кипятку и сушёной полевой клубники в газетном кулёчке, который бережно вынул из кармана.

– Спасибо, тёзка. С тобой не пропадёшь. – Ыхве с наслаждением втянул тёплый запах лета, смешавшийся с нотой типографской краски.

– На здоровье. Много ещё разбирать?

– Много. Как можно было сделатть перрепись однодневной, в буквальном смысле?

– Не нашего это ума дело, целая комиссия из шести портретов занималась. А наше дело – помалкивать и считать. – Рябов хлопнул на стол очередную коробку с переписными листами.

За окном послышался смех и скорый хруст снега. Пока за порогом обметали валенки, Калев успел убрать со стола документы.

– Щедрый вечер, – громко запели в сенях.

Тяжёлая дверь отворилась, в комнату впрыгнули три девушки в морозном ореоле.

Ыхве поднялся навстречу.

– А и угостить-то вас нечем, красавицы.

– Награди поцелуем, красавец, – вышла навстречу чернобровая смуглянка в белой пуховой шали. А я тебе погадаю.

– А что только ему? Давай уж как положено, Сочельник как-никак, вставил Рябов, дверь только запру на засов, чтоб комсомолок за отправлением культа не застали.

Девушка повесила великоватое пальто и шаль за печкой. На ней было коричневое школьное платье, с которого она сначала попыталась стряхнуть пух, а потом снова накинула шаль на плечи. Её подруги устроились на скамье, пряча ноги в вязаных носках. Рябов сунул девичьи валенки на печную лежанку.

Афимья – так звали чернобровую – села к столу и развернула небольшой зелёный платок, в котором были диковинные карты с картинками.

– Ну что, красавец, хочешь ли знать, что будет и чем сердце успокоится?

Калев засмеялся:

– Да что нового у меня может быть?

Гадалка тем временем расстелила платок на столе и протянула ему колоду:

– Вытащи семь карт.

Она взяла их и выложила перед собой, соблюдая какой-то одной ей ведомый порядок. Некоторое время молчала, всматриваясь в сочетания карт, а потом стала говорить тяжёлым, не девичьим голосом:

– Дело, о котом ты беспокоишься, завершишь. Вижу, что честный ты. И работу сделаешь честно. Но тому, кто выше тебя, это не понравится. Тебя ждут потери. Отъезд из родных мест. Тебя будут преследовать. Она посмотрела на него тревожным взглядом, собрала карты и встала.

– Ты не всё сказала, – пытался остановить её Калев Янович.

– Не люблю приносить дурные вести. Вам надо работать. А нам пора домой.

Афимья одевалась в задумчивости, перепутала валенки. Подошла к нему:

– Плати, кудрявый, – и, не дождавшись движения навстречу, поцеловала его в лоб.

Когда Рябов закрыл за девушками сени и вернулся, уполномоченный уже заносил цифры в ведомость. Николай Иванович присоединился к работе, но через некоторое время хмыкнул и завис пером над чернильницей:

– Да, права она. Что тут может понравиться тем, кто выше нас? Вот, половина населения считает себя религиозными, а у нас атеизм… Неграмотных больше, чем положено. Да и когда учиться? В Редькино девчонки замуж выскочили одна в двенадцать лет, другая в тринадцать. Подросла – брысь со двора. В Неёлово с пятнадцати женятся. Ну, хоть не болтаются, новых граждан делают.

Под окном послышался лошадиный топот и скрип полозьев, потом в сенях зашуршали голиком по валенкам, сметая снег. Наконец в дверь неуверенно постучали.

– Да заходи уже, Смирнитский, тебя только ждём!

Но вошёл не переписчик, а парнишка лет пятнадцати-шестнадцати в шинели и овчинной шапке. Прижимая к груди разбухший коленкоровый портфель, он снял головной убор и шагнул к столу:

– Вот, батя передал товарищу Яхве. Не ругайте его, занемог совсем, лежит в лихорадке. Я все дворы обошёл по списку.

– Ыхве – это я. А как тебя зовут? – Калев жестом указал парню на табурет у стола. Юноша снял шинель и сел, положив её на колени.

– Пётр. Смирнитский.

– Бланков много испортил?

– Ни одного, товарищ Я…Ыхве.

– Давай посмотрим. Да ты и результатты свёл! Когда только успел?

– Да пока в санях ехал, счётами щёлкал.

– Молодец, парень! Толково, ни одной помарки. Тебе обратно куда, в Морозовку? Попей кипятку, путь неблизкий. – Рябов протянул кружку.

Пётр достал из кармана маленький узелок с сочнями[1 - Постное печенье с маком] и развязал на столе:

– Угощайтесь, мамка пекла к празднику. Помяните Аксинью Андриановну.

Он вышел на крыльцо. Было светло от высыпавших звёзд и низкой белёсой луны. Колхозник, переминаясь с ноги на ногу, жевал сено. Завтра его нужно отвести председателю. Своих коней в Морозовке ни у кого не было. Пётр решил срезать километров пять, поехав через просеку. Холодало, и Колхозник резво рысил к дому. Зарывшись глубже в сено, Пётр вспоминал последние сутки, унесшие его мать, чьё сухонькое тело им с отцом пришлось быстро хоронить. Младшим сказали, что мамка в больнице, в городе. Хорошо, если товарищ Ыхве не расскажет никому, что отец заболел. По правилам, нужно было сообщить уполномоченному и сделать замену из резерва. Но сообщить – это значит ехать сорок километров до района, мучить Колхозника, мёрзнуть самому, чтобы семья осталась ни с чем? Нет, он всё сделает сам и сдаст вовремя. Хороший этот Ыхве, человек, одним словом.

Внезапно его размышления прервало испуганное ржание коня. Пётр посмотрел вперёд. На дороге сидел матёрый волчище. Петру показалось, что волк насмешливо изучает и коня, и седока. Сердце ёкнуло. В этот момент Колхозник поднялся на дыбы, извернувшись на узкой просеке так, что Пётр чудом не остался на дороге. Ему показалось, что сани выкручивает вместе с ним гигантская рука, будто мокрую простыню. Он успел ослабить вожжи и вцепиться в передок саней, прежде чем полозья снова опустились на снег. Сани подбросило на мёрзлом навозе, ноги Петра описали в воздухе фигуру из гопака и вылетели из саней. Он мельком посмотрел назад и увидел, что волк не шелохнулся. В лицо полетели комья снега, ельник казался сплошной стеной, несущейся мимо. Он никак не мог подтянуться, чтобы влезть назад в сани. Всё тело занемело, он не чувствовал ступней, бороздящих снег. В голове проползла змеёй мысль: «Если ты не остановишь коня, тебе конец». Пётр набрал воздуха в грудь и вложил все силы в правильную интонацию команды:

– Рысь, Колхозник! – и конь послушался. Но и на рыси было невозможно забросить ноги в сани. Одежда покрылась коркой льда, руки задеревенели. Он испытал облегчение, когда увидел, что вожжи под плечом.

– Шагом! – скомандовал Пётр, и, почти сразу, – стой!

Он поднялся, подтянул упряжь, что далось ему непросто. Колхозник всё ещё нервничал, дёргая ушами.

– Колхозник ты и есть. Бестолковый мерин. Чуть не убил меня со страху. А волк-то даже не двинулся. Всё, домой!

Зарывшись в сено, Пётр пустил коня рысцой, и только теперь заметил, как трясутся руки и всё тело бьёт мелкой дрожью.

Калев Янович упаковал обработанные документы и прилёг на лавке, когда ходики пробили пять. Ему снился товарищ Сталин, который рвал и бросал в воздух переписные листы, ругался и требовал всё переделать: «Назначить новую перепись в одна тысяча девятьсот тридцать девятом году!»




07.07.2020, вторник.




Я еду по изъеденной оспой бесхозяйственности дороге, которая на карте обозначена как асфальтовая. Мой маленький «Матисс» стонет, подчиняясь указаниям навигатора. Моя битая спина, имей она голос, уже километров пятнадцать назад объяснила бы матом правильную траекторию движения. Мне нужно осмотреть помещения, которые предлагает администрация района для проведения переписи. Я побывала в двух волостях и еду в третью. Если и здесь условия тридцатых годов, то придётся написать наверх, что критерии оценки помещений разрабатывали кремлёвские мечтатели. Тут не Сколково. Кругом печное отопление, туалет на улице и сотовая связь по праздникам. В одной волости предложили под стационарный участок неиспользуемое помещение общественной бани. Послали в баню, в общем. Ну, ладно, в этом кафельном холодильнике хоть электричество есть. В другой управе потребовали поместить переписной персонал в одной комнате с работниками администрации. Либо так, либо никак. Дом культуры не дадут. Сами, что ли, собираются народ переписывать, из похозяйственных книг, не выходя из-за стола? Так дело не пойдёт. Ещё два километра, и я на месте. Здание тянет на памятник старины: почерневшее дерево резных наличников, ржавые водостоки, замшелая кровля. Ставлю машину в тень акации и набираю номер главы волости. Он сбрасывает вызов, выглядывает в окно и указывает рукой на вход. Из сеней я попадаю в большую комнату с керамической эстонской печью. Квадратный мужчина лет шестидесяти, не переставая говорить по стационарному телефону, жестом предлагает мне сесть. Я жду минуты три, и за это время успеваю разглядеть крашеные половицы, дощатый потолок, массивную керосиновую лампу на шкафу. Надо же, умудрились сохранить. Я встаю и протискиваюсь мимо тесно стоящих канцелярских столов, чтобы рассмотреть раритет. Белое стекло, латунь, массивная мраморная опора. Я снимаю лампу со шкафа, в ней плещется топливо. Поставив керосинку на подоконник, я нахожу в сумке спички и поджигаю фитиль. Лампа мерцает приятным тёплым светом, но воняет от неё, как от выхлопной трубы. Я кашляю и пытаюсь открыть окно, но вдруг обнаруживаю, что оно заклеено газетными полосами. Только что я поставила светильник на подоконник, и совершенно точно помню: створки были не закрыты на шпингалеты. Теперь же передо мной двойная рама, утеплённая к зиме. Что происходит? Я смотрю на улицу и вскрикиваю:

– Мать твою! Где моя машина? Откуда снег?

– Kes siin on[2 - Кто здесь? (Эст.)]? Вы кто? – слышу я за спиной сонный голос.

– Как кто? Мы же с вами договаривались о встрече по телефону. Уполномоченный по переписи, Ефимович Оксана Андреевна, – я оборачиваюсь, и в это же время слышу:

– Из какого Вы районна?

– Из этого, – до меня вдруг медленно начинает доходить, что и комната не та, и главы волости нет, а говорю я с человеком во френче, который приподнялся на лавке и смотрит на меня удивлённо.

– В этом районне уполномоченный – этто я, Ыхве Калев Янович.

– Давно вы в этой должности? – спрашиваю я не без ехидства и получаю не менее интонированный ответ:

– С 25 декабря 1936 года. Могу я взглянуть на Ваше удостоверение?

Я протягиваю ламинированную картонку, украшенную триколором и печатью Росстата. Калев Янович рассматривает мою фотографию, печать и произносит:

– Что-тто волос у Вас мало осталось, на фотокарточку не походитте. Тифом болели? – получив в ответ надменное молчание, продолжил, – удостоверение ваше ненадлежащего вида. Псковской области не существует. Государства Российская Федерация не существует. А это что, ошибка в дате? Удостоверение действительно на время переписи. Оно просрочено. Вы с июня девятнадцатого года в должности?

– Да. С две тысячи девятнадцатого. Вижу, Вы сомневаетесь. Давайте позвоним в Псков, у меня телефон…

Я вдруг понимаю, какую ахинею несу, пытаясь защититься от ужасающего факта: если это не дебильный квест, то я слишком далеко не только от Пскова, но и от современной России. Я уехала на восемьдесят три года назад и у меня есть все шансы быть арестованной. Калев Янович прервал молчание:

– Да Вы садиттесь, Оксана Андреевна. Садиттесь и рассказывайте всё с самого начала.



Закончив телефонную беседу, глава волости Виктор Павлович Божок не обнаружил в комнате гражданку Ефимович. Раритетную лампу тоже. Выглянув в окно, он увидел, что машина Оксаны Андреевны стоит всё там же, под акацией, изрядно изукрашенная птицами. Самой мадам уполномоченной нигде поблизости не было. Он вышел на улицу и покричал, но Оксана не отозвалась. Он набрал её номер, но услышал лишь информацию о нахождении телефона вне зоны. Виктор Павлович подошёл к деревянному туалету и вкрадчиво вопросил, не там ли госпожа Ефимович. Потом заметил закрытую наружную щеколду, плюнул и вышел на Центральную улицу. Вот же постылая баба! Два дня названивала, он еле время нашёл – сенокос в разгаре. Ждал её, помещение подготовил. А она возьми и пропади! Он набрал номер соседки, Татьяны Гришиной.

– Тань, привет. Там у тебя в лавке эта фря городская не появлялась? Уполномоченный. Да как выглядит? Наглая и лысая. Лампу у меня унесла. Не была? Ну, беда. У нас и пойти больше некуда. Я думал, может, покушать захотела. Ладно, пока.

Божок забеспокоился не на шутку, когда Оксана Андреевна не вернулась к вечеру. Он позвонил в район и выяснил, что родственников у Ефимович нет не только в его волости, но и во всей Псковской области. Стало быть, пойти ей некуда. С другой стороны, могла наведаться в первый попавшийся дом и засидеться. Всякое случается с общительными людьми. Он распорядился обзвонить все две с половиной сотни дворов, и только когда поиски не дали результата, сообщил в полицию о пропаже лампы и уполномоченного.




07.01.1937 , утро




Я придвигаю табурет к печи, чтобы прислониться спиной к тёплой ещё керамике. Разговор, судя по всему, будет долгим и сложным, а на мне летняя одежда. Ноги уже замёрзли.

– Знаете, Калев Янович? Нечего рассказывать-то. Вы мне всё равно не поверите, потому что я сама не верю своим глазам. Слишком невероятно всё. Сегодня утром я поехала смотреть вот это помещение. Было лето, мухи, жара. А потом я взяла в руки вот эту лампочку и всё, я тут. И мухи уже белые. Прощай, ВПН-2020. Здравствуйте, товарищ Сталин. Представляете?

– Допустим. Документы можно подделать.

– Вы издеваетесь, что ли? Подделывать так уж ближе к реальности. Год, должность, место выдачи. Бумагу правильную, печать. Вы что?

– Специально запутать хотели…

– Конечно, да. И босиком меня по морозу отправили, оригиналы – империалисты. Вот в этом во всём, в чём тут не ходят. У меня здоровья столько нет, чтоб подвиги совершать. Если бы Вы готовили вредителя, вы бы его, наверное, на стадии подготовки переписи внедрили, и он бы походил на местных, так?

– Допустим, – однако, по лицу Калева я видела: он мало что допускает, факт моего возникновения не монтируется в его планы. Он в замешательстве.

– Я не знаю, что нам с вами делать теперь. Вы меня сдадите в НКВД как шпиона?

– Сначала я сдам документы, а потом решим, что с Вами делать.

– Я могу Вам помочь. Посчитать, проверить. Я умею.

– Сидитте, ждитте. Я сейчас не могу вызвать милицию, телефон не работаетт. Буря повредила линию. И потом, Вы – посторонний человек, я не могу показыватт Вам переписные листы.

– Да видела я ваши секретные данные в открытом доступе на сайте… короче, в архиве. Записала даже. Хотите, результаты покажу? Вот, нашла: в Ленинградской области колхозников-земледельцев мужского пола 2788508, единоличников 425049 грамотных всего 7769714… – Калев Янович слушал озадаченно, – а перепись 1937 года, чтоб Вы знали, забраковали.

– Почему? Методология статистики верная. Содержание переписных листов сам товарищ Сталинн утвердил, – Калев с интересом включился в разговор, позабыв о межвременных различиях.

– Да не знаю. План по врагам народа, наверное, недовыполнили. – Ыхве при этих словах испуганно вскинул брови и жестом попросил приглушить звук. – Есть версия, что предполагаемый прирост населения не оправдался. Получилось примерно на восемь миллионов меньше расчётной цифры. Всех наказали, главных статистиков признали врагами народа. Многих уволили без «товарища»[3 - Без слова «товарищ» перед фамилией в приказах на увольнение], значит, тоже враги. Назначили новую перепись в тридцать девятом.

Ыхве сник и горестно качал головой, как будто и сам он ждал такого исхода. Потом с обречённостью в голосе произнёс:

– Я честно делаю свою работту.

– Я тоже. Послушайте, есть ещё способ доказать, что я из две тысячи двадцатого. Вот, я пишу цифру, которая у Вас получится по графе «единоличники». Вам не показываю. Смотрите, сворачиваю и кладу вот сюда. Когда подсчитаем, вы убедитесь, что я никаким другим способом этого знать не могла. Итоги подвести не позднее одиннадцатого? – я киваю на кипы ведомостей и переписных листов.

– В целом по Псковскому округу не позднее 20 января.

– Найдёте мне носки какие-нибудь и другую одежду?

– Сейчас лишней одежды нетт. Опасно спрашиватть в деревне.

– Что, не знаете, как записать человека, который есть в наличии, но ещё не родился?

– Я вообще не уверен, что вы человекк. В Рождество случается всяккое, знаетте ли…перетрудился, то, сё, – Ыхве пытается шутить.

Калев Янович снимает сатиновую занавеску, отделяющую койку за печкой и подаёт мне вместе с верёвочкой. Я обматываю это синее в мелкий цветик парео вокруг себя. Вид как у случайной посетительницы храма, которая прикрывает джинсы поневой из ящика у ворот. Блуза на мне вполне рабоче-крестьянского покроя. Из вещмешка Ыхве достаёт чистые вязаные носки:

– Возьмитте. Супруга вязала.

– Рукодельница она у Вас. И дети есть?

– Один остался. Mul on kaksikud[4 - У меня двойня (эст.)]…близнецы… желтуха, не дожили до года.

– Соболезную. Ну что, за дело?

– Сначала давайтте договоримся, откуда Вы прибыли, Оксана Андреевна, чтобы не получилось ничего плохого…

– Да куда хуже-то? – я достаю из сумки калькулятор.

– А что это у Вас?

– Калькулятор. Счётная машинка. Появилась в конце восьмидесятых. Это что, у нас теперь компьютеры есть. Вот эту всю кипу сведений можно не считать вручную, а внести в специальную таблицу, которая сама все итоги сложила бы. Я умею и на счётах, но на компьютере гораздо быстрее. В разы. – Калев смотрит на меня недоверчиво. Всё ещё думает, что я шпион.

Я тычу в наклейку на калькуляторе:

– Вот, смотрите, товарищ Ыхве, видите дату и место изготовления?

– Вижу. Но не понимаю. Это против всех известных законов природы. И если бы я был сотрудником НКВД, я бы возразил, что всё это можно подделать. Дату, место. Про курку…

– Калькулятор.

– Про него не уверен.

– Это как раз за милую душу. В современном мне мире.– Я начинаю терять самообладание. – Слушайте, Калев Янович, я в шпионов не играла никогда. Я бывшая спортсменка, пятиборец. Фехтование, конкур, плавание, бег, стрельба. Сейчас объединили бег со стрельбой. Ну да неважно. Я о чем? Я за Россию всю свою спортивную жизнь. Под нашим флагом на соревнованиях с юниоров, там же вот и спину травмировала. Здоровье потеряла. И дальше работаю на государство. Я – шпион? Я за коммунистов голосую, когда в стране олигархи у власти, новая буржуазия…

– Как буржуазия?

– Да так. Просрали мы и вашу революцию, и Сталинскую конституцию, и Советский Союз. Снова эксплуатация человека человеком. Народное богатство теперь – дети, другое продали. Про Великую Отечественную войну ещё помним, но всё хуже…

– Какую войну?

– Сорок первый тире сорок пятый, с Гитлером! К которой мы оказались не готовы! Потому что Зорге не поверили и донесениям из УССР и БССР, вражеской агитацией эти сведения сочли. У Вас, небось, тоже рапорт приготовлен про слухи и подрывную деятельность? Про то, что люди повышения налогов ждут и войну пророчат?! А у меня лежит. Ничего не изменилось! А я родилась в эпоху «разве то социализма». Его развивать, надо, чтоб был развитой, а не врагов выискивать! Вы пока со мной разбираетесь, уже бы десять стопок пересчитали! – я ору, а Калев Янович каменеет и смотрит, не мигая, сквозь меня.

– Товарищ Ыхве! Вам плохо? Калев Янович! – я бегу к баку с водой, скользя шерстяными носками и чуть не падая, черпаю стоящей рядом кружкой и подаю уполномоченному, – дышите, дышите, Советский Союз в войне победил. Победил. И вот видите, сколько дураков за 75 лет ещё народилось. Дышите. Не надо мне тут инфарктов.

Наверное, что-то, наконец, дошло до моего коллеги, и он выдохнул:

– Ох… Вы, Оксана Андреевна, меньше говоритте. А то вдруг Вас назад станут спрашиватть, а мне и отправитть будет некого.

– А каким образом и кто меня станет спрашивать? Меня сюда не посылали вроде, чтобы спрашивать. Нет, меня посылали, бывало, на три буквы, но я не думала, что это так выглядит. Похоже, я только на Божью помощь могу уповать.

– Тсс! И крестик спрячьте. Не одобряется.

– А зачем тогда вопрос о вероисповедании в переписном листе?

– Не могу судитт. Все сотрудники на перепись проходили через партком, это комсомольцы или члены партии. Так что спрячьте от греха.

– Хорошо, – я думаю, что от греха спрятать придётся ещё много чего, – а если я тут навсегда? Как мне быть с российскими документами? И откуда мне лучше всего приехать?

– Мы это решим, когда ваша цифра подтвердится. Времени мало. Работать надо.

Я сфотографировала таблицу с помощью камеры телефона и экспортировала её в документ Excel. Посчитанные итоги вписала в бумажные носители. Калев Янович смотрел на меня очумевшими глазами.

– Проверьте-ка вот этот лист, товарищ Ыхве. Если всё верно, так и продолжим. Вы не будете возражать, если я верну Вам отнятое время?

Мы работали, пока не заурчало в животах и не заметили, что комната выстудилась. Калев Янович затопил печь и сунул чайник прямо в огонь. Я же продолжала работать, пока он не принёс кипяток и сочни.

– У Смирнитского жена от тифа вчера умерла, и сам болеет. Будете вместо неё. Ещё никто не знает, кроме нас с Рябовым, донесения не делали. В книжке колхозника нет фотокарточки. Скажем, выздоровела, – он показал на мою причёску. – Живут они в Морозовке, запомните. Зовут…звали почти как вас – Аксиньей Андриановной.

– Смирнитская Аксинья Андриановна. Запомнила.

– Скоро вернётся мой помощник, Николай Иванович, hea mess[5 - Хороший человек (эст.)]…можно не бояться. Но лучше, всё-таки, мало говоритте.

– Помалкивать? Хорошо.

– Ему скажу, дали ещё помощницу. И всё. Посвящать не будем. Сумок таких не носят в деревне. Вот сюда её положите, – Калев протянул мне берестяной туесок.

– Спасибо, товарищ Ыхве. Калькулятором при вашем помощнике нельзя пользоваться, правильно я понимаю? Жаль. Давайте счёты.

– Пока можно считатт, дверь запертаа. Могу я попробоватт?

До прихода Рябова мы посчитали численность населения на участке с разбивкой по половому признаку. Не позднее 16 января Ыхве должен передать эти данные телеграммой краевому уполномоченному. Есть время проверить.

Рябов вошёл хмурый и съёжившийся, но несколько размяк, когда почувствовал, что печь протоплена и втянул носом запах печёной картошки.

– Николай Иванович, это наша временная помощница, Аксинья Андриановна, – представил меня Калев.

– Знакомое имя, где-то слышал.

– Можно просто Ксана, – встряла я, – мы вам картошечки оставили, покушайте, а потом и о делах можно.

– Ай, спасибо! Хорошо, когда о человеке кто-то заботу имеет, а то и пропасть недолго, – Рябов сунул валенки на лежанку, погремел рукомойником и затих над небогатым обедом. Когда он вышел из кухоньки, вид его был совершенно домашний и довольный.

– Ну, товарищ Ыхве, похоже, связь нам не наладят долго. Ищут обрыв, покамест не нашли. Хорошо бы за день управились. А что ты, Ксана, откуда сама?

– Из Морозовки.

– А-а, – протянул Рябов, – не знаю тамошних. Видать, совсем обнищали, раз занавеска в ход пошла.

– Собака набросилась, порвала юбку. Я верну, как только дома буду. Вот, товарищ уполномоченный и привезёт, – я сочиняла на ходу. Калев Янович подхватил:

– Как раз, тёзка, мне надо в Морозовку с проверкой. Мы закончили в основном. Иди сюда, вот тут, смотри, проверишь. А я пройдусь по домам и помощницу нашу отвезу. Пешком далекко, а она после тифа ещё слабая.

Я натянула на толстые носки кроссовки. Рябов стрельнул глазами, мол, что за боты странные? Я ответила, что это экспериментальная обувь для бегунов, мне как значкисту ГТО доверили испытывать.

– А пальтишко чего значкисту не выдали? Мужик, что ли, тебя гонял, босиком удрала? На-ка, возьми мой тулуп, назад пришлёшь с Иванычем. И шапку возьми. Значкист. Знаем мы вас, бедолаг. Пятерых уж за перепись мужья побили.

Ехали по скрипучей санной дороге, задыхаясь от морозного воздуха.

– Я скажу детям, что вы из Собеса, – начал Калев Янович.

– Зачем? У меня медучилище. Не работала, правда, толком, всё по сборам. Но профессия есть. Товарищ Ыхве, сколько там детей?

– Старшему, Петру, шестнадцать. Остальным 11, 9, 5, 3 и полтора. Шестеро.

– Ясно. Тифозный барак.

– Может быть, немного рано волнуетесь, Оксана Андреевна.

– Ничего не рано. Там надо дезинфекцию делать, анализы у детей взять, пресечь распространение болезни. Хлорки я где-то могу раздобыть? И вообще, медики есть в районе?

– Подумаем.

Я роюсь в сумке и протягиваю ему стерильный пакет с многоразовой маской и перчатками, купленный по дороге в волость:

– Держите. У нас там вирус, у вас тиф. Много общего, – меня просто разрывает от досады на происходящее. – Прежде чем войти, наденьте. В контору вернётесь, верхнюю одежду на вшей осмотрите и проморозьте хотя бы. Руки обязательно с мылом вымойте.

– Какк скажетте. Вот их дом. Приехалли.




10.07.2020, пятница




Три дня поисков ничего не дали, и ему пришлось писать заявление о розыске Оксаны Андреевны Ефимович. Виктор Павлович искренне недоумевал, за что ему это наказание в преддверии выборов. Нет, ну взять и потеряться! Куда это годится? Такой пакости у него в волости ещё не бывало. И ведь обшарили все закоулки, просеяли речку через сито, проверили все выгребные ямы и заброшенные погреба, и даже одиноких алкашей допросили с пристрастием, – нет как нет. Постылая баба она и есть постылая. От расстройства Виктор Павлович принялся изучать альтернативные методы поисковой работы. В интернете он нашёл много загадочных специалистов и диковинных метод, но не рискнул к ним прибегнуть, отчасти из-за вопиющего прейскуранта. Тратиться он привык на живых и осязаемых женщин, а не на всякую пропащую худобу. Виктор Павлович решил испытать менее затратные варианты. Дождавшись, когда самый трудолюбивый сотрудник уйдёт домой, он закрыл дверь на замок и приступил к исполнению ритуала поиска с помощью маятника. Отцепив от связки ключей гильзу с гравировкой, он навесил её на толстую нитку для прошивки дел. Инструкция требовала проверить инструмент на точность, задав ему вопросы, на которые "оператор" точно знает ответ. Протянув руку с маятником вперёд, Виктор Павлович произнёс вслух:

– Меня зовут Виктор.

Маятник качнулся вперёд. Божок продолжил:

– Мой паспортный возраст 59 лет.

Маятник снова пришёл в движение и подтвердил правду сказанного. Следующий вопрос волостной голова посвятил досадной пропаже:

– Покажи мне место, где находится Оксана Ефимович!

Маятник несмело качнулся в сторону окна. Виктор Павлович медленно последовал указанным маршрутом, не отрывая глаз от прибора. Вдруг гильза задрыгалась на нитке, словно пескарь на крючке, а затем стала размашисто описывать круги.

– Ой, ё-моё! – Божок сильно смутился и вспотел. Он попробовал ногой половицы вокруг эпицентра паранормальной активности и неожиданно обнаружил хлипкую податливость одной из них. Виктор Павлович отложил свой навигатор и поискал за печкой выдергу, которой истопник открывал пригорающую задвижку дымохода. Этим инструментом он подцепил половицу и обнаружил небольшое углубление под полом, в которое немедленно сунул голову, встав на карачки. Посветив себе телефонным фонариком, Божок обнаружил смутное поблёскивание прямоугольного предмета. Сунув выдергу в направлении мерцания, он услышал характерный стук металла по металлу. Ещё немного попотев, Виктор Павлович извлёк из мрака жестяную коробочку, в которой обнаружил несколько монет, фарфоровую миниатюру в виде зайчика, серебряную ложечку, молочный зуб и светлый локон.

– Ну, вот это другое дело. Находка – не пропажа!

Виктор Павлович немедленно позвонил в отдел культуры и в газету, предварительно поскоблив зубик бритвочкой и отделив несколько волосков от золотистой пряди. Сделать ДНК не помешает. Мало ли… На радостях он не заметил, что отдал мраку не слишком ценное, но красноречивое свидетельство своей деятельности. В подполье ушёл карманный ежедневник, и его владелец даже предположить не мог, в каких руках окажутся его записи.




07.01.1937, вечер четверга




Вернувшись со двора, куда выходил по малой нужде, Рябов обнаружил в комнате беспорядок: одна половица, очевидно, была кем-то вынута и плохо положена на место, потому что, будь он босиком, то пришиб бы пальцы, а так только запнулся. Николай Иванович, будучи человеком внимательным, обследовал комнату по всей площади и не нашёл никаких мокрых следов ни в центре, ни у порога, говоривших бы о том, что в дом проник кто-то с улицы. Не было и следов земли, как бывает при неаккуратном доставании из подпола солений. Рябов взял выдергу за печкой и приподнял половицу. Посветив керосинкой, он заметил какой-то светлый предмет, и вскоре извлёк из пыльной ямки небольшую книжицу в розовой обложке. Открыв находку, он прочёл на первой странице старательно выведенные детской рукой слова: "Дедуле от Маши", а дальше глазам его предстали непонятные записи, втиснутые в линеечки под заголовком "Январь 2020". Николай Иванович потёр цифры, поднёс ближе к лампе, но они не изменились, поскольку были напечатаны. Записи в книжке заканчивались пятницей, десятым июля 2020 года. Седьмого июля было сделано две записи красными чернилами: "10:00 – уполном., показать помещение", "Пропала Ефимович О.А. в 10:10". Другие страницы пестрели фамилиями и сокращениями, судя по всему, повестками встреч. Рябов долго рассматривал свою находку, и чем дольше он её изучал, тем более непостижимой она ему казалась. Ну, вот что это: "М. новый джойстик и смурфиков"?

– Чудны дела твои, Господи, – шёпотом произнёс он и втиснул половицу на место.



Открыв дверь, я сразу же окунаюсь в плотную духоту. Просторная изба кажется маленькой и тёмной из-за единственного законопаченного окна. Русская печь с высокой лежанкой занимает треть комнаты. В красном углу – большой деревянный стол со скамьями по периметру. Кованый сундук, деревянная кровать с поставленной треугольником подушкой – вот и вся обстановка. Занавеска, отделяющая женский угол, качается, – за нею, возможно, кто-то прячется. По редкому сопению я понимаю – дети.

– Здравствуйте! Здесь Калев Ыхве, уполномоченный по переписи! Есть кто-то? Со мной доктор, Аксинья Андриановна.

Занавеска отодвинулась, и показались две пары настороженных глаз:

– Нашу мамку так звали. А доктор уже был. Увёз батьку в больницу.

– А вы что же, одни? – спрашиваю я.

– Нет, ещё Митя, Вовка и Серёжка. Петруша поехал с отцом.

– А вас как зовут? – спрашивает Калев Янович.

– Матвей и Ваня.

– А доктор вас осматривал?

– Нет, мы на сеновале в сарае прятались.

– Давайте-ка, я вас осмотрю, – предлагаю я, доставая дистанционный термометр и шагая в сторону детей. Товарищ Ыхве пресекает попытки к бегству.

– Нет! Не надо! Уйди, ты страшная! – хором вопит малышня.

– Страшная – это не самое страшное, – уверяю их я, – главное, не мёртвая. И мне надо знать, что вы здоровы, и никто вас никуда не заберёт. Ну-ка, рот открой! Нормально. Теперь ты давай. Ну что, температуры нет, языки чистые, вшей не вижу. Молодцы. Где спали ваши родители? Нужно снять всё бельё и прокипятить. Всю посуду тоже прокипятить. Ребятки, баня у вас есть?

– Пойдёмте, покажу, – отозвался старший из детей, Матвей.

Калев Янович, помогите принести дров и воды. И как бы ещё тут проветрить?

– Дымовое окно можно открыть, – ответил Ваня, указывая на небольшое отверстие под потолком напротив двери.

– А зачем оно тут? Печка-то, смотрю, по-белому топится, – удивляюсь я.

– Это сейчас по-белому, а в ранешные времена печи топили по-чёрному.

– Да уж, теперича – не то, что давеча. Как я туда залезу, летописец?

– Я не писец никакой, я Иван Антонович! Вон Серёжка писец. Давайте, тётенька, вы меня подсадите, а я вытащу паклю.

Всё это время сидевшие в женском углу трое младших осмелели и вышли поглазеть на аттракцион.

–Делай раз! – командую я, копируя цирковых акробатов, подставляя Ивану ногу для опоры и придерживая его за руки. Он в один миг оказывается стоящим у меня на плечах. Держась за стену одной рукой, он потратил немало усилий, чтобы вынуть плотно утрамбованную паклю. Младшие смотрели, радостно разинув рты.

– Делай два! – я спускаю пацана на пол со всеми предосторожностями. Мой в такие моменты всегда вопил: "Ой, мама, ты – суперконь!". Маленький мой, как ты там без меня? Выдержала бы спина у твоего коня, не сдали бы нервишки. Если я не найду дорогу назад? Комок подкатывает к горлу.

– А ну, белобрысые, полезайте на полати! Я ненадолго дверь открою.

На улице стремительно темнеет. Я зажигаю керосинку и вешаю её на крюк, торчащий из потолочной балки. Калеву Яновичу пора возвращаться. Он принёс дрова и воду в дом.

– Я затопил баню, через полтора часа проверрьте. – говорит он.

– Спасибо Вам, – я протягиваю ему тулуп, шапку, занавеску, – носки потом верну, нехорошо грязными возвращать.

– Оставьте, что Вы. Я смотрю, вы лихо справляетесь с детьми, – он улыбается, – мне порра. H?vasti, lapsed![6 - Прощайте, дети! (Эст)]

Он ушёл, а мне предстояла долгая тревожная ночь. Заглушить тревогу мне всегда помогала работа – на соревнованиях ты или дома, паши, и будешь спасена.

– Мальчики, кто вас обычно мыл в бане?

– Мы сами, не маленькие – ответил за всех Матвей.

– Мылом хорошенько промойтесь, одежду всю сразу в лохань, надо пропарить.

– Мыла нету, щёлок.

– Ну, ты понял, надо промыться, как следует, – выдав пацанам чистое бельё, какое нашла, я закрыла за ними тяжёлую дверь и принялась прибирать в избе. Сжечь бы эти соломенные тюфяки на всякий случай, но спать им будет не на чем. Я раскалила тяжёлый чугунный утюг и прошлась по матрасам – хоть какая-то дезинфекция. Промыла все поверхности, проскоблила деревянный стол и пол, прокипятила посуду и долго ещё возилась при тусклом свете керосинки уже после того, как вернулись дети и залезли на лежанку.

– Тёть, а ты где ночевать будешь? – свесил голову с печи Митя. В его голосе звучали ревнивые нотки, – та кровать мамкина и папкина.

– Не волнуйся, малыш, я вот тут на сундуке прилягу, он большой. – Я ещё некоторое время слышу перешёптывание: "Ага, зачем она мамкину юбку взяла? Ну и что, что нету! Нельзя чужое брать. Это мамкино. Ну и что, что умерла, дурак, дурак!". Чтобы не слышать горестные всхлипывания, я иду мыться. В бане уже не жарко, в самый раз. Дети замочили свои вещи в щелочной воде, и я рада этой мелкой помощи. Тру рубашонки на ребристой стиральной доске, исходя потом и слезами. Полощу, развешиваю на протянутую от двери до полка верёвку. Обессилев, падаю на полок и просыпаюсь рано утром то ли от холода, то ли от стука.




08.01.1937, пятница




– Тётя, ты здесь? Ты живая? – доносится голос Вани.

– Живая, милый, – отвечаю, – только страшная. И злая, – добавляю вполголоса.

Я одеваюсь, собираю высохшие вещи и иду в дом, Ванюшка бежит впереди меня. Слышу, как он, прыгнув на лежанку, говорит братьям:

– Не уехала!

Топить печь мне не впервой. Но что я буду им готовить?

– Дети, вы проснулись? Нам надо поговорить. Очень серьёзно.

Белокурые головы свесились с печи и приготовились слушать.

– Ваш отец болеет, старший брат с ним, про маму вы знаете. Если у вас нет никого из родни, вас заберут в детский дом.

– Что такое детский дом? – спрашивает Митя.

– Это такое место, где живут дети, у которых нет родителей или они временно отсутствуют. За ними там присматривают воспитатели, кормят, обучают грамоте. У каждого своя кровать, место для занятий.

– Хочу в детский дом, – говорит Ваня, стиснутый по бокам братьями.

– Ну, ты и бестолочь, – парирует Матвей, – а дом на кого бросишь? Его по брёвнам разнесут. Батя выздоровеет, и некуда вернуться будет. Тётя, Вас, правда, как мамку зовут?

– Оксана Андреевна.

– Похоже на Аксинью Андриановну. У вас дом свой есть, дети?

Я дивлюсь деловитости одиннадцатилетнего мальчишки и честно отвечаю:

– Есть, но очень далеко отсюда. И я не знаю, вернусь ли когда-нибудь домой.

– Ну, оставайтесь пока с нами. Я смотрю, Вы всё умеете. Мы мамке помогали, и Вам будем помогать, – сунув Ваньке тумака под бок, – не хотим мы в детдом, пусть даже там отдельные кровати.

– Если я с вами останусь, вам придётся помогать не только мне, но и друг другу. Режим такой: подъём, дрова, печка, зарядка, завтрак, уроки.

– А корова? – спрашивает Вовка.

– Какая корова? – удивляюсь я.

– Да наша, Ночка. Она только мамку подпускает. Петя пробовал доить, она брыкается.

– Только корриды мне не хватало, – думаю я.

– Тётя Ксана, ты мамкин передник возьми, вот этот, может, она подумает, что ты мамка, – советует Митя.

Немногословный Матвей берёт чугунок с тёплой водой и чистую тряпку, командует:

– Ваня, яешню сделай пока. Яйца и молоко знаешь где.

Мы идём с Матвеем в коровник, и я удивляюсь, почему вчера не слышала этот душераздирающий рёв, которым нас встречает Ночка. Чёрная корова с разбухшим выменем встречает меня агрессивно. Матвей запрыгивает на сеновал в тот самый момент, когда она поддевает мордой пустой подойник. Я изворачиваюсь – всё же навык фехтования не пропал. Зорька делает разворот в тесном стойле и снова устремляется на меня. Я снова уклоняюсь от спиленных рогов и прижимаюсь спиной к тёплому боку коровы, одновременно хватая её рукой за рог. Она странным образом затихает, а я продолжаю её теснить к бревенчатой стене.

– Давай, Ночка, давай, милая, стой смирно. Мне надо тебя подоить, – я хлопаю её по спине, глажу по бокам. Когда я прикасаюсь к вымени, животина издаёт мучительный стон. Продолжая теперь уже грудью теснить кормилицу, я подаю знак Матвею, чтобы подал воду. Как мыть больных, меня учили. Может быть, получится и с коровьим выменем.

– Не дрейфь, Матюша, победа будет за нами! – первые неуверенные струйки зажужжали о дно подойника. Ночка облегчённо вздохнула. Матвей улыбнулся улыбкой согласия.

Яешня была великолепной. Яйца, взбитые с молоком и запечённые в чугуне, всколыхнули воспоминания детства. Прочь, нюни и сопли, прочь! Не до вас! Кофейку бы к такому лакомству, да и хлебушка совсем мало.

– Дети, где у вас хлебный магазин? – спрашиваю я и осекаюсь. Я туда с картой Сбербанка собираюсь? Дети не понимают, о чём я спрашиваю, – сельпо у вас есть в Морозовке? Хлеба надо купить.

– Придумала тоже, за хлебом в сельпо! Хлеб мамка сама пекла. Немного зерна ещё есть. – Матвей достаёт наполовину пустой мешок.

– Зерна? А что с ним делать? Это же не мука, – я опешила.

– Надо смолоть, будет мука. Я помогу.

– А я? А я? – наперебой защебетали младшие.

Да, квест набирает обороты…

Когда к вечеру вернулся Пётр, его ждал прибранный дом и свежий хлеб. Но ел он вяло, нехотя, выглядел хмурым и подавленным, будто устал держать во рту камень. Может быть, оттого, что встретила его незнакомая женщина? Несмотря на то, что братья наперебой рассказывали ему, как тётя Ксана сражалась с Ночкой, заливаясь смехом, он оставался угрюмым.

– Что, Петя? Отец? – я гнала от себя страшную догадку.

Он кивнул и, не выдержав длительного напряжения, беззвучно заплакал. Следом завыли все, кроме Матвея, который будто замер и свернулся потревоженным ежом. И мне было впору присоединиться к этому безудержному гореванию.




13.07.2020, понедельник




Специалисты, прибывшие описать клад, добавили Виктору Павловичу сведений о когда-то проживавших в доме людях. С 1887 по 1905 годы это была семья купца Лебо, который торговал мануфактурой тут же, в лавке рядом с домом. Происхождение фамилии неясно. Лавка потом горела и была разобрана, склады тоже. В приходской книге записан только один крещёный Лебо, Николай. Мальчик родился с заячьей губой. Потом начались волнения, и семья уехала, следы их затерялись.

По непонятной причине Виктора Павловича тронула эта история, хотя он и не знал никого, кто носил бы фамилию Лебо.

После снимков для газеты, после отъезда всех гостей он было расслабился на завалинке купеческого дома, но дрёму его прервал телефонный звонок, трещавший в открытое окно. Виктор Павлович встал на завалинку и лёг на подоконник, стараясь дотянуться до телефона. Старания были столь велики, что от натуги его рабочие брюки от свадебного костюма лопнули по среднему шву. В этот самый момент, когда волостной голова взял трубку и сказал слова приветствия, за его спиной раздался женский голос:

– Добрый день! Как мне найти главу волости?

– Вот же постылая баба, – процедил сквозь зубы Божок, а вслух ответил, что сейчас позовёт.

Виктор Павлович с несвойственной его возрасту и комплекции прытью нырнул в комнату, прополз к письменному столу и достал из нижнего ящика скатанные джинсы, припасённые на случай внезапной рыбалки. Поменяв штаны в положении лёжа, он побил армейский рекорд одевания и предстал в окне теперь уже лицом, вспотевший, но не опозоренный. На улице стояла немолодая женщина, держа за руку тоненького мальчика, который кого-то ему смутно напоминал.

– Прошу, проходите, это я глава волости. Виктор Павлович Божок, – представился он.

Женщина и мальчик вошли. Где-то он видел эти большие уши, янтарные глаза, волевой подбородок на худеньком лице. Женщина заговорила, и всё стало на свои места:

– Здравствуйте, Виктор Павлович! Моя дочь, Оксана Ефимович несколько дней назад уехала к вам в волость и не вернулась. Скажите, когда Вы видели её в последний раз?

– Садитесь, я сейчас всё расскажу. – Божок изложил историю исчезновения и поисков Оксаны, а также сообщил, что она объявлена в розыск. Про лампу он деликатно умолчал. – А почему Вы сами занимаетесь поисками?

– Потому что мама не могла нас бросить. И мы не должны её бросать, – мальчик погладил фотографию, на которой Оксана была запечатлена с медалью на шее, на которой отчётливо читались цифры 2014.

– Да что же мы можем поделать? Я ведь обыскал не только нашу деревню, но и все окрестности, она как сквозь землю провалилась, – сказал Виктор Павлович и почему-то показал на то место, где стояла Оксана в последний раз. Мальчик встал и подошел к злополучному месту паранормальной активности. Покачался на подвижной половице. А потом вдруг сделал нечто, с точки зрения Виктора Павловича, невообразимое: написал на обратной стороне фотографии корявыми печатными буквами "Мама вирнис" и опустил её в щель между досок. А потом, как показалось Виктору Павловичу, с дерзким вызовом, произнёс:

– Мама вернётся. Я, когда Деду Морозу пишу письма, они всегда исполняются. Пойдём, бабушка. Нам надо на автобус.

Женщина смущённо попрощалась и вышла вслед за внуком. Виктор Павлович опомнился, что не спросил ни телефона, ни адреса – на случай каких-либо известий о пропавшей. Он нагнал их на пыльной Центральной улице и обменялся телефонами.




09.01.1937, суббота




Я возвращаюсь в утренних сумерках от Ночки с полным подойником молока и слышу:

– Аксинья? Это я, Дарья. Молочком не поделишься? У Бурёнки молозиво.

– Конечно, поделюсь, нам хватает.

Ко мне подходит женщина лет пятидесяти, сухонькая, словно вяленый судак. Приглядевшись, понимает, что обозналась.

– А ты ж не Аксинья! Ты кто будешь, милая?

– Ксана. Родственница. Опекун. Дети остались сиротами. Тиф. Давай кринку-то.

– Ой, батюшки! – всплеснула руками соседка, – да как же так?

– Да так. Тифом можно заразиться в основном через грязные руки, навоз, общий горшок, общую посуду. Ты вот что, Дарья, скажи-ка мне, в деревне ещё кто-то болеет?

– Не слыхала. Никто от тифа не умирал, это точно. И про больных не слышно.

– Прекрасно. Значит, Антон подцепил заразу где-то на участке, пока переписью занимался.

– Все беды от неё, от этой переписи!

– А какие, например?

– Да вот хотя бы и тиф.

– Дарья, тиф от Salmonella… короче, от грязных рук, вшей, общей посуды. При чём тут перепись?

– Да сказывают, в Библии всё про это написано. Дескать, перепись под Рождество для того, чтобы верующих перечесть, а потом их того…

– Ой, Дарья… ты знаешь, что товарищ Сталин на священника у себя в Грузии учился? Как он может верующих "того"?

– Да ладно! Усатый – на священника? Значит, новыми налогами обложат, всё одно не к добру.

– Ты в курсе, что в стране плановое хозяйство и пятилетки?

– Какое хозяйство? Хозяйство вон у нас с тобой, а у их токмо портхели. – Дарья начала распаляться.

– Послушай, Дарья, вот ты в своём доме всё знаешь? Сколько у тебя детей, сколько им молока надо в день, хлеба?

– Как не знать?!

– Вот и правительству нашему нужно знать, сколько у нас людей в целом по стране. Сколько взрослых, детей, сколько будет школьников в будущем году, сколько им тетрадок выпустить и книжек, да на каком языке этих книжек, сколько построить больниц и школ. Каждое правительство должно свою землю знать. Перепись проходит не только в нашей стране.

Дарья смотрит на меня смущённо, понимая мою очевидную правоту. Забирает молоко и спешит восвояси.

– Спасибо, Аксинья! Если что надо будет, я через проулок живу, Дымовы мы.

– Ничего не изменилось, – вздыхаю я и, подняв тяжёлое ведро, направляюсь в дом. Сегодня будет трудный день. Господи, убей, не помню, в каком году начали платить пенсию по потере кормильца. Многодетной семье какая-то помощь ведь должна быть? Или я уже избалована декретным отпуском? У мамы его почти не было. Родила – и на работу. Сейчас надо разбудить детей, накормить, выяснить про школу. Пётр вчера сказал, что по поводу похорон сразу зашёл в Райсобес. Надо бы узнать у товарища Ыхве про действующие законы, а то попаду впросак. Пётр – молодец, настоящий труженик. Сдержанный, смелый, ответственный. Всё на него легло, а маленький ещё, по нашим меркам. Как у них тут похороны проходят? Надо ли везти тело в деревню?

– Тётя Ксана! Я попросил мужиков, чтобы батю привезли. Могилу Безбородовы братья выкопают, только рассветёт, пойдут землю греть, – словно услышал мои мысли Пётр.

– Что бы я делала без тебя? Не знаю, куда и обратиться. Спасибо.

– Да ну бросьте, тётя Ксана. Это же моя семья. Как по-другому? – зарделся от похвалы и пошёл расталкивать младших.

Гроб из неструганых досок привезли к полудню. Дарья помогла спроворить панихиду (спроворить – её слово, мне понравилось). Пришли деревенские, принесли с собой самогон, солёных огурцов, сала. Сколотили наскоро два стола, похожих на строительные, с ножками крестом. Вкатили чурки, положили на них доски, накрыли длинными домоткаными половиками – для сидения. Ложки и тарелки пришлось занять. У нас на похороны варят кутью из риса с изюмом. Блины тоже поминальная еда. Конечно, ничего этого нет здесь. Дарья посоветовала распаренное зерно. Блины сделала из последней муки. Пётр и Матвей сказали "надо", и всё тут. Никогда не пекла блинов на коровьем масле. Обычно добавляла в тесто растительное. Но его нет. Растопила местный продукт. Сахару тоже нет. Выпросила мёду у соседей. Вышло на удивление вкусно, хоть и намучилась я со сковородником.

Панихида вышла тихой. Соседи вспоминали, каким незлобивым и толковым человеком был Антон.

– А ещё охотником был славным. Да живо ли ружьё? Знатное ружьё было! – спросил Дарьин муж, Фёдор.

Пётр принёс отцовское оружие. Пустили по кругу, цокали языками, смотрели в прицел. Я аж задохнулась от красоты этой вещи. Ижевская с такой гравировкой у нас стоит уйму денег. Попробовать бы в деле.

– Петруша, никому не продавай, сохрани, – обращаюсь я к старшему из детей.

– А я и не собираюсь. Пригодится.

– Да, если завтра – война, если скоро – в поход… – я осекаюсь, потому что все вдруг тревожно, вопросительно смотрят на меня.

– Всё может быть. Из Минска родственник приехал к Боровцу, что из Песковичей, говорит, многие уезжают от границы. Говорит, Гитлер пойдёт на нас, – сообщает тощий рыжий мужичок, чьего имени я не запомнила.

– А мы тут рядом, – говорю я, – значит, надо готовиться. К труду и обороне. Вот что, соседи. Если у кого пацаны на печке засиделись, я могу их подготовить к армии.

– Ты? Да ты сама тоща, как валенок у попа, чему ты научишь? – смеются мужики.

– Пойдём, покажу, – я беру ружьё у Петра, и вся толпа, подогретая самогоном, вываливает во двор.

– Видишь поленницу? Иди, пометь угольком, куда стрелять. Пять мишеней сделай, – прошу я Петра и отхожу на тридцать шагов.

– Пять?!! – возмущается Пётр. Патронов нет. Хватит одного.

– Ну, тогда с пятидесяти шагов, – я отхожу ещё дальше. Публика замирает. Я прицеливаюсь и мигом ловлю знакомое состояние покоя и отрешённости. Задержка дыхания. Выстрел. Готово. Мужики и дети галдят. Бабы ворчат, – какая дурь, хвастаться перед мужиками мужицким делом!

– Я – чемпионка по стрельбе, мальчики. А ещё в беге, плавании, фехтовании и конкуре. Если коня найдёте, покажу…

– Уймись, Ксана. Похороны. После поговорим, – усмиряют меня мужики. Я извиняюсь. Пора хоронить, надо успеть до заката.

Километрах в двух от деревни, за речкой, находилось кладбище, куда шли пешком за санями с гробом. Братья Безбородовы только-только успели выкопать могилу, хотя грели землю с утра, – так промёрз грунт. Быстро спустили гроб, молча кинули по горсти земли, сказали напутственные слова. Одеты и обуты плохонько, валенки не у всех. Поспешили домой. Дома прибрали со стола. Вовка разбил рюмку. Я собрала осколки и оставила на совке у печи, не велела трогать. Остатки щей – в пойло Ночке, картошку – туда же.

– Дети, не оставляйте ничего. Посуду будем кипятить, – я прекрасно помнила про опасность заразы.

– Тётя Ксана, а ловко ты стреляешь. Ты, правда, чемпион? – спрашивает Митя.

– Правда, малыш.

– Я не малыш. Я тоже хочу так стрелять.

С лежанки подаёт голос младший, Серёжа. Он ползёт к краю и сваливается с печи, повисая на своей привязи, увлекая за собой лоскутное одеялко и морковные парёнки. От испуга орёт, я бросаю всё и бегу к нему. Я совсем забыла, что он всё ещё привязан. Его не брали на кладбище. Он так и просидел на печке всё это время, обёрнутый вокруг живота широким поясом из старой наволочки, к которому прикреплена надёжная верёвка.

– А ты у нас будешь парашютистом! Маленький мой, прости, прости, – я беру Серёжку на руки и хожу с ним по комнате, прижимая к груди курчавую голову. Он затихает, всхлипывая. Тем временем старшие заканчивают уборку и уносят пойло Ночке. Трудный день заканчивается. Где вы теперь, Антон и Аксинья? На кого вы оставили своих детей? На меня? За что мне это? Господи, упокой души раб твоих. Помоги мне, грешной, вынести это испытание. Я засыпаю на сундуке, полная тревоги, как перед важными соревнованиями.




10.01.1937, воскресенье




Утро началось с неприятностей. Всегда бодрая Ночка не встретила меня рогами под дых, не лягнула подойник и не загнала Матюшку на сеновал. Она лежала, еле дыша, изо рта у неё текла кровь.

– Матвей, милый, добеги до Дымова, позови сюда.

Фёдор пришёл незамедлительно. С ним Пётр и Матвей.

– Э, видать, помирает корова. Резать надо.

Я в слёзы, старшие ребята тоже: как без кормилицы? Но делать нечего. Облегчили участь умирающей коровы. В желудке её обнаружилось стекло. Конечно, я узнала эту злополучную рюмку.

– Кто бросил осколки в пойло? – орала я. Дети, испугавшись окровавленных рук с осколками, попрятались на печи. – Кто это сделал?!! Я разве не говорила вам не трогать стекло? Идиоты! Кормилицу убили! Идиоты!!! – я хлестала веником по печи, не в силах ударить ребёнка.

– Тётя, не плачь. Мы не нарочно. Мы прибирались. Я сам разбил, сам прибрал, – оправдывался Ванька.

– Сам он! Недотыкомка! Что делать будем теперь?

– Ты пойдёшь на охоту и застрелишь кабана, – предложил Митя. Я была готова сказать, что застрелю сейчас всех по очереди. Но по спортивной привычке я совладала с чувствами и скомандовала:

– Всем слезть с печи и построиться!

Малышня посыпалась вниз, даже сняли с лежанки Серёжку и поставили в хвост шеренги. Вылупили глаза, ждут расправы. Старшие встали во главе линейки.

– Слушайте сюда, парни. Всё очень плохо. Коровы больше нет. Я не знаю, что мы будем есть. На первое время нам хватит мяса. Пока зима, оно сохранится. Часть мяса нужно обменять на муку или зерно. Можно закоптить и продать дороже на станции. Я должна пойти куда-нибудь работать. А вы возьмёте обязанности по дому на себя.

– Куда ты пойдёшь? В колхозе платят трудоднями, на них ничего не купишь. Малой дело говорит: надо охотиться, раз умеешь. Дичь сдавать в заготконтору. Там можно добыть и соли, и спичек, и одёжа бывает. – Пётр вопросительно смотрел на меня.

– Я не охотник, ребята. Я стрелок. Я никогда никого не убивала.

– Не надо убивать. Охотник добывает зверя по молитве, батя говорил. Мы с Матвеем поможем. Я ходил с отцом в декабре. Знаю лес. Знаю зверя.

Я в очередной раз дивлюсь деловитости Петра.

– Посмотрим. Нужно снаряжение какое-то, одежда, обувь.

– Сделаем, тётя Ксана. Я узнаю, какие нужны документы для артели. Может, и никаких не надо. Но лучше всё законно чтоб.

На обед была запечённая в русской печи голова Ночки. Ели ложками мозг из вскрытого черепа вперемешку со слезами, прикусывали варёной картошкой.

После обеда занялись грамотой. Но пришёл Фёдор и нарушил планы.

– Так что ты там говорила давеча про труд и оборону? Я с председателем поговорил, он одобрил. Надо, говорит, молодёжь к спорту приобщать. Обещал выхлопотать тир, чтоб всё путём. А конь у нас есть, Колхозник. Что молчишь-то? Передумала?

– Нет, Фёдор, не передумала. Мы тут размышляли, чем кормиться дальше. Если я займусь тренерской работой на общественных началах, вот этих кто поднимать будет?

– Да ты ж там не круглые сутки будешь, а пару раз в неделю.

– Хорошо, я подумаю.

– Тётя Ксана, соглашайся. – подступили ко мне ребята, когда Фёдор ушёл, – там стрелков присмотришь толковых для артели. Если мы не подойдём.

Жизнь… какая ты смешная… неужели у тебя для меня ничего нет, одни только испытания?




12.01.1937, вторник




Калев Янович Ыхве, благодаря стахановскому труду Оксаны, получил экономию времени, которое решил использовать с толком. Он отправился повидать семью, гостившую у тёщи в финской Hatsina, ныне Красногвардейске. Ыхве решил не говорить Рябову, куда на самом деле направляется. Вчера пришла телеграмма от Краваля. Он требует произвести сплошную сверку переписных листов с книгами сельсоветского учёта. А они с Рябовым уже сверили, не дожидаясь указаний. Нашли одного недоучтённого. Теперь можно к родным. Он ехал в поезде, полный предчувствий и тревожных мыслей. Его обеспокоили известия, полученные от Рожественской гостьи, и не меньше того волновался он о предсказании Афимьи. Что, если и правда, будет война? Псков слишком близко к границе. Если власти проявят беспечность, он будет захвачен в первые сутки после нападения. Нет, он не думал уклониться от судьбы. Тем более, гадание предвещает ему скорую гибель. Хоть Афимья и не сказала ему всего, он-то с детства знал значения карт девицы Ленорман. Он хотел уберечь родных. Они совершенно ни при чём. И он ни при чём. Ни при чём и Краваль, который, судя по рассказам Оксаны, пострадал в ходе чистки Управления народно-хозяйственного учёта. Он думал, что никакой серьёзной ошибки в переписи не могло быть. Судя по его участку, на котором выявлен лишь один случай недоучёта, никаких особых причин для назначения новой переписи не было. Всюду специально подготовленные люди. Руководство статистики с серьёзным стажем работы. Единственное, чего бы он не делал, так это не включал в вопросник пункт о религии. Этот вопрос, которого не было на предыдущей переписи 1924 года, взбудоражил людей. Ходили совершенно дикие слухи, будто бы верующих будут клеймить, преследовать и высылать в Сибирь. Были противоположные провокации: переодевшись попами, призывали записываться всех верующими, поскольку-де, тогда вернут церкви. Ещё говорили, что Гитлер скоро пойдёт на нас войной, и неверующих большевиков будет убивать в первую очередь. Но этот вопрос не мог породить недоучёт восьми миллионов человек. Если он не сошёл с ума и не находится в галлюцинаторном бреду, Оксана существует в реальности и говорит правду. Уж что-что, а распознавать правду он умел. Научился за годы продразвёрстки. Хорошо, врагов себе не нажил, потому что не выгребал у крестьян последнего и под расстрел не отправлял. Рябов Оксану тоже видел, в конце концов. Долго расспрашивал про ГТО. Недоверчивый. И хорошо. Надо бы наведаться в Морозовку, узнать, как там семья Смирнитских. Калев задремал, убаюканный хаосом мыслей и проснулся только от того, что поезд стоит. Гатчина! Он рванулся с места, успев выскочить на перрон в последний момент. Пройти земляную крепость, спуститься с холма, и вскоре он сможет увидеть своих дорогих Лотту и Микхеле.

Проводив начальника, которому приспичило поехать в краевой участок ни свет ни заря, Рябов закрыл дверь на крюк, зарядил печку и позволил себе в кои-то веки поспать по-человечески лишних пару часиков. Он улёгся на лежанку и какое-то время в дремоте поглаживал тёплые керамические плиты. В этом доме он знал каждый сучок на подоконнике, каждую трещинку в облицовке печи. Странно, что до недавнего времени не знал про пустоту под полом. Если кто-то там сделал тайник, а кому это делать, как не его родителям, – то там могли прятать что-то, не предназначенное для любопытных и жадных глаз. С этой мыслью он уснул, а, проснувшись, снова обнаружил в полу вывернутую половицу.

– Что ты будешь делать? Домовой, не кормлен ты что ли? Дедушка-соседушка, почто беспорядки чинишь? – Рябов слез с печи и на всякий случай заглянул в подпол. Там что-то виднелось, похожее на лист бумаги. Николай Иванович зажёг керосинку и спустился вниз. Подняв глянцевый прямоугольник, он не стал спешить наверх, а внимательно осмотрел всё вокруг. Вот здесь явно что-то лежало, в пыли виднелся отпечаток, похожий на след коробочки от чая, в которой мама хранила маленькие реликвии, связанные с ним: зубик, первые остриженные волосы, ложечку для причастия. Куда-то она пропала. Неужели мама спрятала её здесь перед отъездом? Предусмотрительно. Он обхватил рукой лагу для устойчивости и почувствовал в ней что-то странное – не то рукотворное углубление, не то проточенную жуками полость. Он осмотрел боковую поверхность лаги и увидел нечто вроде маленькой выдвижной дверцы, какие делают на школьных пеналах. Николай Иванович немедленно открыл повреждённую временем и насекомыми задвижку. Сначала ему показалось, что кроме следов мышиной жизни там ничего нет, но при ощупывании полости пальцы нашли твёрдый предмет. Схватив его, Николай Иванович ощутил такой стук сердца, что думал, не выберется назад. Выбравшись же, сразу узнал материнское кольцо. Он даже забыл про найденную фотографию и ходил с нею за пазухой по комнате, причитая "Мамочка моя, мамочка, ты не бросила меня, я знал, что не бросила!", пока фото не начало причинять ему дискомфорта. Тогда он, наконец, достал его из-под рубахи и положил на стол.

На фотографии была Ксана, кому ж быть, как не ей? В странной пёстрой одёже, с медалью на шее и букетом в руках. И волосы на месте, как положено женщине, уложены в аккуратный узел. Таких фотографий Николай Иванович не видел никогда: глянцевая, цветная, и люди на ней как живые. Он присмотрелся и увидел цифру 2014 на медали. Он тут же вспомнил найденный до этого блокнот, и глубокое сомнение в реальности жизни закралось в его душу. Цепляясь остатками разума за привычный мир, он снова обратил взгляд на серебряное материнское кольцо, по внутренней поверхности которого темнела гравировка "Спаси и сохрани".

– Спаси и сохрани, Господи! Убереги меня от всякого бесовского наваждения! – проговорил он вслух. Фотография при этом не исчезла. Более того, он обнаружил на её обратной стороне каракули "Мама вирнис" и заплакал. Он вспомнил, как каждую ночь в детском доме просил об этом боженьку. Вспомнил, как его, маленького найдёныша, плохо выговаривающего слова, спрашивали: "Как твоя фамилия?", а он отвечал: "Коя Ябо". И как покидал детский дом с фамилией Рябов, записанной "на слух", и как не стал её менять, посчитав, что с ней будет проще. Что же это? Выходит, Ксана – вот из этого времени, 2014? А Калев Янович, он знает об этом или нет? Почему он сказал, что это Аксинья из Морозовки? Она так представилась? Нет, нет, это всё невозможно, совсем невозможно! А если кто прознает? До вечера он отвлекался работой, которая то и дело стопорилась катастрофическими мыслями. Он дурно спал, и наутро чуть свет отправился в Морозовку.




13.01.1937, среда




Я задёргиваю занавеску, отделяющую женский угол и достаю из сумки тампон. Замечаю, что нескольких не хватает. Слышу шёпот с печки:

– Смотри, какие у неё патроны! Давай попробуем в батино ружьё вставить.

– Не, не тот калибр. Наверное, у спортсменов специальные ружья.

– А зачем тогда она их под юбку прячет? Странные патроны.

– Она попой стреляет, не слышал ночью, что ли?

Я ржу, не выдержав комизма этого разговора, и раскрываю своё присутствие рядом с полатями. Пацаны взвизгивают от неожиданности.

– А ну сдать патроны! Они у меня наперечёт! – командую я.

– Тёть, а зачем они?

– Потом расскажу. Только в ружьё не суйте, ладно? Они туда не подходят, можете всё испортить – и ружьё, и тампо…патроны.

Мальчишки нехотя отдают тампоны. Хорошо, что не вскрыли. Всё же страх перед разной заразой сидит во мне глубоко.

– Что ещё из моей сумки у вас? Ну? – забираю ключи от машины, от дома и от работы. Телефон они брать побоялись. – Зачем в сумке шарились? Не знаете, что нельзя чужое брать?

– А ты сама в мамкин сундук лазала! И в её одёже ходишь!

Возразить нечего. Прошу прощения, что взяла вещи Аксиньи.

– Раз я на вашу банду работаю с утра до ночи, должна же я получить небольшую зарплату? К тому же, родительскую кровать я не трогаю.

Задумались. Решили, что это справедливо.

– Ладно, носи мамкину одёжу. А мы тебе помогаем…

– Вы не мне помогаете, а себя обслуживаете. Кое-как, должна заметить. И корову угробили.

– Ой, не начинай. Не будем мы в твоей сумке шариться, уже всё посмотрели.

– Ну и хорошо. Никому только не рассказывайте ни про ключи, ни про патроны, а то и меня у вас не будет. Договорились? Спите ещё, следопыты, полшестого только.

– А ты чего поднялась? Корову же не доить…

– Печь истопить, квашню поставить. Муки выменяла немного.

– Да ладно. Опять бегать будешь?

– Ох, следопыты… буду. А кому не спится, тот может бежать со мной.

Всякого ожидала, но что они все сиганут с печки – нет.

– Малого не привязываем! Давайте его сюда, – вечером я соорудила из шкуры подобие рюкзака с отверстиями под детские ножки и уже испробовала его в переноске Серёжи. Он хлопает в ладоши и приговаривает:

– Я, я!

Мы бежим по узкой заледеневшей тропе. Дети то и дело проваливаются в снег, соскользнув с утоптанной дорожки. Серёжка подпрыгивает в переноске у меня за спиной и что-то радостно бормочет. Держать ритм и дыхание мои гвардейцы совсем не умеют. Да и валенки – не лучшая обувь для бега.

– Ну всё, возвращаемся, ребята, вы пока не готовы поступать в охотники.

На обратном пути я думаю о том, что скоро война, и никто не будет спрашивать Петра, которого точно призовут, удобно ли ему в кирзовых сапогах. Как они вынесли эту войну? Как?

Не успели мы позавтракать, как в дверь постучали. Я открываю и вижу Рябова.

– Николай Иванович? Что вы здесь делаете?

– Пойдём, Ксана, поговорить надо. Не при детях.

Я накидываю полушубок и выхожу за ним на улицу. Чую спиной, как дети прильнули к оконцу. Скрипнула дверь – выслали разведчика.

– А ну в дом! – кричу, не оборачиваясь.

– Я до ветру, – слышу Ванькин голос. Не верю, конечно.

– Вот что, Ксана, – Рябов мнётся, – решил вот приехать, проведать, всё ли в порядке.

– Более-менее.

– Это как?

– Это так, что непонятно, как жить дальше. Отец вот их помер, а полагается ли что матери, неясно.

– Твои что ли?

– Ну а чьи? Шестеро, младшему полтора. Куда обратиться, не подскажете?

– Подскажу, отчего не подсказать, – Рябов явно чего-то недоговаривает, – подскажу, милая. Только и ты мне кое-что объясни, – он лезет за пазуху и достаёт фотографию, – кто вот это?

Я понимаю, что отпираться бессмысленно. Живот поджимается, сигнализируя об опасности.

– Это я на последних соревнованиях в 2014 году. Что Вы так смотрите?

– Потому что я сейчас умом рехнусь.

– Я же не рехнулась. И вы не рехнётесь. А если посмеете меня сдать…у меня ружьё есть, вот прямо на этой тропке и ляжете. Что вам надо? Меня дети ждут.

– Не, не, Ксана, ты успокойся. Я ведь зачем тут… тебя дети ждут не только в этой хате, – он разворачивает фото надписью ко мне.

– Что? – я хватаю у него из рук карточку и читаю два слова, написанных с тремя ошибками "Мама вирнис", – как это у Вас оказалось?

– Вот про это я и хочу поговорить, Ксана. У меня ещё кое-что есть из того почтового ящика. Только я не понимаю, что мне с этим делать. И раз есть такое место, через которое вещи попадают сюда, может быть, и люди могут?

– А что за место?

Рябов рассказывает, где нашёл сначала ежедневник Божка, потом фото.

– Но Вы же туда не раз спускались, а Вас никуда не утащило, не переместило во времени. Может быть, этот почтовый ящик только для мелких бандеролей? К тому же, я попала сюда другим способом.

– Каким же?

– Я не скажу Вам. Пока Вам нужно это знать, я в относительной безопасности. За фото спасибо!

Рябов пытается выхватить у меня фотокарточку, но я ловко прячу её за пазуху и убегаю в дом.

– Постылая баба! – слышу я за спиной, – у меня же ещё одна улика есть!

– А она не моя, – бросаю через плечо.

Рябов приуныл. Сидя в розвальнях, он машинально пошевеливал вожжами, думая горькие думы. Не ожидал он такой атаки, надеялся разрешить сомнения по-доброму. Сегодня опять приедет этот прыщ из НКВД. Откуда он узнал, что я из купцов? Тянет жилы. И никаких грехов нет за мной, кроме происхождения, а время такое, что страх впереди тебя бежит. Что я ему напишу? Мужик бабу побил за то, что неверующей записалась? Это и Калев в донесении писал. Прицепился, клещ! Если бы только Ксана рассказала ему про тот мир и про то, как попала сюда, он бы уж постарался улизнуть. Хоть бы и щёлка туда была с игольное ушко.

Я вхожу в дом, стараясь не показывать вида, что напугана вопросами Рябова. Что-то он мудрит. Но в одном он прав: одно окно есть, и оно работает. Через него можно отправить записку. Тут же я осекаюсь: что я напишу? Что жива? И где я? В другом измерении? Найдут эту записку, и что это даст? Скажут, Ефимович сбежала и написала эту ерунду для отвода глаз. А зачем мне бежать? Все эти идиотские размышления произвели эффект непроходимого болота в голове, в котором тонули зёрна здравого смысла. Выход надо искать, да. Плюх! Бульк! Тишина. Выход там же, где и вход. Бульк-бульк-бульк-бульк. Тишина. Лампа! Хлюп, бульк, бульк. Опять зловещая тишина. Из ступора меня выводят дети:

– Тётя Ксана, зачем он приходил? – спрашивает Пётр.

– Спрашивал, как у нас дела, учитесь ли.

– Не ври, я слышал, он говорил, что тебя дети дома ждут. Это твой муж? – уличает меня Ваня.

– Нет, это не мой муж. А сын мой сейчас с мамой в Гатчине. И в самом деле меня ждёт. Но я не могу к нему поехать, не знаю как.

– Что тут знать-то? – говорит Митя, – садишься в поезд на станции, да и едешь прямо до Троцка. Ой, Красноармейска.

– Не всё так просто, Митенька. У меня нет документов, я их потеряла. Без документов меня быстро арестуют и билета не дадут. Это раз. Во-вторых, я просто не могу вас сейчас бросить. В-третьих, я согласилась тренировать группу по нормативам БГТО. Ладно, что у нас по плану?

– Математика, – отзывается Матвей и тащит книжку.

– Уроки из учебника вы сами выучите. Давайте я лучше вам расскажу про то, как стрельба связана с математикой и физикой. А ещё с химией.

Я рассказываю, а сама думаю о том, согласно какому закону я здесь.

– Тётя Ксана, а пулю ветром может сдуть? – прерывает моё зависание Ваня.

– Сила ветра может существенно повлиять на точность попадания. Вот смотрите, – я беру уголь и рисую на печи схему. К концу нашего урока побелка изукрашена так, что свободного места на ней нет. Дети просят не стирать и не белить для наглядности.

Я начинаю привыкать к ним. Если Серёжа жив, то в моём мире ему 85 лет, а Вовке 88. Интересно, дожили они до 2020 года?

Я безумно скучаю по Кирюшке. Но и этих шестерых не могу оставить. Лампа не даёт мне покоя. Её зажигал Калев Янович, зажигал Рябов, но ничего с ними не произошло. Почему это стало возможно в моём случае? Когда я находилась в помещении для переписи, я лампу не трогала. Может быть, стоит попытаться? Или письмо отправить? Дети ушли чистить двор от снега и выполнять комплекс упражнений под контролем Петра. Пока не стемнело, достаю припрятанные блокнот и ручку с логотипом ВПН-2020 и пишу, то и дело исправляя текст. Обычно я пишу заметки в телефоне, который сел в первый же день, устав считать население и искать несуществующую сеть. Да и заряжать его негде. Электрификация всей страны, оказывается, пока не завершена.

Переписав письмо начисто, сворачиваю его треугольником и надписываю: "Ефимович Ольге Павловне и Ефимович Кириллу Владимировичу". Мне нужно к Ыхве. Когда возвращаются дети, прошу Петра взять коня в правлении на завтра. Он уходит и возвращается ни с чем:

– Председатель сказал, на нужды переписчикам было положено на одни сутки, а теперь дел много, конь нужен в работах.

– Ну, что ж, пойду завтра пешком.

– Пойдём вместе. Можно срезать путь через просеку, но там опасно – волчий переход. Я видел одного, чуть не умер от страха.

– Ты-то чуть не умер? Рассказывай! У тебя конституция не та и реакция на стресс, должно быть, сдержанная и деятельная.

– Чего? – не понял Пётр.

– Я говорю, когда ты встречаешь опасность, то не замираешь, а действуешь. Если опасность была большой, то потом тебя трясёт и зубы клацают, но потом. Для воина хорошее качество.

– А ты что делаешь, когда опасно?

– Я думаю, ты видел. Примерно то же, что и ты. Ружьё принеси и патроны. Приготовим всё сейчас. Пойдём коротким путём. К вечеру вернёмся.




14.01.1937, четверг




Я подняла младших, как только протопилась печь и дошла пшеничная каша с говядиной. Я поймала себя на мысли, что уже строю планы на будущее: как заработать на корову, на новые ботинки пацанам. При этом я не знаю, что будет через час. Трудно без молока, значит, надо думать, как это поправить. Так уж я устроена.

Мы вышли, едва начало светать. Санный путь через просеку был накатан не хуже олимпийской лыжни, идти по нему пешком было несложно.

– Потеплело, да, тётя Ксана? Как бы метель не поднялась.

– Да, небо хмурится. Но если и начнётся, то к вечеру. Сколько километров до района по главной дороге?

– Туда-обратно сорок. Через просеку получается в одну сторону около пятнадцати. Как мы идём, то будем на месте через три часа. Как раз откроют контору. Там мы недолго пробудем, да? – я киваю:

– Надеюсь, недолго. И обратный путь будет по ветру, придём быстрее. Ещё не стемнеет. Если не будет метели.

Калев Янович с утра уже был на работе. Он не захотел идти в нетопленный дом после холодного поезда, и сразу со станции поехал в участок. Рябов уже затопил печь и проверял последние ведомости.

– Ну что, тёзка, кажется, уложились вовремя?

– Да, спасибо за помощь, Николай Иванович. Тебе и Ксане.

– Вот про неё бы надо поговорить, товарищ Ыхве.

Но поговорить об Оксане Ефимович им не удалось, потому что в этот самый момент она вошла, предварительно постучав, в сопровождении Петра Смирнитского.

– О, Аксинья Андриановна! Я как раз хотел к вам поехатт, как только закончу дела, – шагнул навстречу Ыхве.

– Да вот товарищ Рябов уже наведался, почту мне из дома привёз.

– Даже такк? – его белёсые брови на круглом лице изобразили удивление, – какие новости?

– Ждут меня дома, Калев Янович. А я никак не могу поехать. Здесь у меня шестеро сирот, а дома у сына бабушка есть. И ещё проблема возникла: товарищ Рябов хочет к нам туда в гости.

Калев Янович изобразил ещё большее удивление и произнёс, взвешивая каждое слово:

– Я думаю, Аксинья Андриановна, он мне здесь нужнее. А вашей семье, я имею в виду Смирнитских, поможет государство. Сожалею, что не смог приехатт на похороны. Мои соболезнования, Пётр.

Пётр слушал всё это и не мог понять, почему он ощущает в комнате предгрозовое напряжение, хотя по видимости происходит обычный вежливый разговор.

– Мне и правда ой как надо поехать, – вставляет Рябов, – потому, как и мне гадалка кое-что сказала, не тебе одному, Калев Янович.

Пётр при этих словах и вовсе потерял нить беседы. При чём тут гадалки? Он дёрнул Оксану за рукав и шепнул, что пока дойдёт до заготконторы. Когда он ушёл, начался открытый, напряжённый разговор.

– Теперь все мы знаем, откуда я на самом деле. Вот это, – я достаю фото, – товарищ Рябов привёз мне вчера. Говорит, в подполе было. А до этого там было что-то ещё, о чём он умалчивает.

– Николай Иванович, этто правда? – Калев устал удивляться.

– Да. Вот книжка.

Калев берёт ежедневник Виктора Павловича и, пролистав его до конца, обращается ко мне:

– Тут ваша фамилия. Вам была назначена встреча 7 июля?

– Верно, на десять часов. Потом я взяла лампу, поставила на подоконник, зажгла, и оказалась здесь. Я видела, что каждый из вас её зажигал, но никуда не исчезал. И я не понимаю, как мне вернуться.

Рябов при этих словах явно расстроился. Его надежды на бегство не оправдались.

– Николай Иванович, что случилосс? Я всегда тебе доверял. Зачем тебе такк даллекоо? Признавайся, куда ты влипп?

Рябов стоял, повесив голову и прислонившись к печи, а Ыхве сидел у стола, но казалось, будто Калев возвышается над своим помощником.

– Я не могу. Не серчай, тёзка, не могу, – Рябов вдруг кинулся к двери и выскочил на улицу. Он бежал прямо к реке, вниз по косогору, и сомнений в его намерениях не было никаких. Распугав баб, полощущих бельё в проруби, он прыгнул в воду. Через полминуты за ним прыгаю я. Не чувствуя холодового шока, потому что успела обмазаться нутряным салом, я погружаюсь в воду и вижу смутное очертание фигуры Рябова не так далеко. Выныриваю, делаю хороший вдох и ныряю точно на цель. Схватив самоубийцу за шиворот, тащу вверх. Он тяжёлый и совсем не помогает мне. Я вижу, как нам протягивают черенок лопаты. На кой чёрт он мне? Помогите достать этого идиота! Его тащат. Я выбрасываюсь рыбкой на лёд. Калев укрывает меня, а я на карачках ползу к Рябову. Откашлявшись, сиплю:

– На живот его! Калев, воду из лёгких, давай! – надеваю тулуп, которым меня пытались укрывать и вижу, что Ыхве тоже неплохо знает приёмы реанимации утопленников. Всё же на некоторых мужиков можно положиться.

Когда Рябов изрыгнул воду и задышал, я решаю, что пора позаботиться о себе и тем же аллюром устремляюсь назад в дом. Шлёпаю босыми ногами за печку мимо вернувшегося Петра, который суёт мне какую-то тряпку, чтоб я вытерлась. Трясущимися губами я прошу его постоять на страже, пока я переоденусь. Выжимая мокрые трусы в умывальник, слышу:

– Ну, ты даёшь, Ксана! Не побоялась голышом по улице…

– А в прорубь – нормально, да?

– Да в прорубь вообще… герой… героиня. Но, чтобы голой по улице…

– Не боись, я очень быстро бежала, и никто ничего не видел.

– Я видел. Ты красивая. Настоящий греческий атлет.

– Сумку подай, – я не знаю, как реагировать на признание своих достоинств шестнадцатилетним подростком. Льстит. Пугает.

Стараясь не заглядывать за занавеску, Пётр суёт мне вещмешок. Как хорошо порой не изменять своим привычкам и носить с собой запасные трусы и колготки! Одевшись, выхожу в комнату и забираюсь на лежанку – не помешает. Пётр где-то находит кипяток, подаёт мне в кружке. Спрашивает, что случилось, почему Николай Иванович тонул? Говорю, что некогда было спрашивать. Вскоре притащили Рябова. Я не хочу это видеть: мужской стыд, вина, страдания, – всё это невыносимо. Что ж вы хлипкие такие, что ж вы никогда ничего не можете решить однозначно? Да – да, нет – нет! А то в прорубь сразу… Прорубь и в Крещение не всем помогает. Чувствую, что разговора сегодня не случится. Пока Рябов очухается, пока созреет рассказать что-то Калеву… а может, никогда не созреет. Меня это уже не касается. Я тихонько сползаю с лежанки и опускаю в щель между половицами письмо так, чтобы не видел Пётр.

– Калев Янович, мы пойдём. Если мне придёт ответ, дайте знать.

На улице неспешно сходит по вертикали лёгкий снег. До сумерек часа два с половиной. Попутную повозку найти не удалось. Бог даст, успеем. Небо низкое, тяжёлое. Снег усиливается, и через час уже валит пышными хлопьями, которые застилают дорогу впереди и стремительно прячут наши следы. Идти становится труднее, и хотя полпути мы прошли с приличной скоростью, никакой экономии времени не получится.

– Смотри-ка, Пётр, что там, слева в поле? Вон там, возле стожка. Дай трубу! – Я приникаю к холодному окуляру и вижу странную картину: вроде бы, мышкует лиса, но лиса почему-то крупная и серая. Собака? Волк! Никогда не думала, что они питаются мышами. Протягиваю подзорную трубу Петру, он смотрит и улыбается во весь рот.

– Что ты лыбишься? Давай двигать ножками, пока не поздно.

– Он не нападёт, не бойся, тётя Ксана. Волки-людоеды чаще в книжках встречаются.

– Хочешь сказать, они мышами питаются?

– Да, всякой мелочью. Крупный зверь им редко достаётся. Вот и наша просека, на ней мы с пути не собьёмся, даже если дорогу заметёт.

Скорость наша сильно упала, – снегу нападало уже изрядно. Пришлось обувать плетёные снегоступы, которые Пётр на всякий случай взял с собой. Вот и пригодились. Шагать в них было не очень удобно, у меня выходило враскоряку. Но всё же нога не тонула в свежем снегу, и мы снова прибавили ходу. Смеркалось. На выходе из просеки открывались колхозные поля, а справа продолжал тянуться бор, у края которого шла грунтовая дорога на Морозовку. Вдруг краем глаза я заметила крупную тень и тронула Петра за плечо, указывая на неё. Мы остановились, и тень встала. Было почти не видно ничего, кроме светящихся глаз. Пётр посмотрел в трубу, но тоже не понял, кто крадётся по пятам кромкой леса, – то ли росомаха, то ли рысь.

– Похоже на кошку, но не видно. А может, и росомаха. С ней шутки плохи. Или рысь?

Мы добавили ходу, и зверь ускорился, начав сокращать дистанцию.

– Всё, стой! Не могу больше это терпеть, – я разворачиваюсь, на ходу сдёргивая ружьё со спины. Стойка. Прицел между двух огоньков. Задержка дыхания. Выстрел. Зверь визгнул и упал, насколько я могла видеть сквозь пелену снега. Мы идём назад и видим крупную рысь, убитую точным попаданием в лоб.

– А говоришь, не охотник, – Пётр улыбается, – надо нести домой. Шкура хороша.

Одному тяжело. Связали лапы, продели палку и понесли вдвоём, положив концы на плечи. Пётр впереди, я сзади. Подошли к дому уже в полной темноте.

– Вернулись! – от крика внезапно выскочивших на нас пацанов я роняю всё, что держу в руках и падаю в неутоптанный снег.

Очнувшись в доме, слышу, как Пётр отчитывает "балбесов". Я лежу на кровати, мне жарко. Проваливаясь в забытье, я чувствую, как кто-то держит мою руку.

– Кирюша, – шепчу я, – ма…




19.01.1937, вторник




Я провалялась в горячке до Крещения. Очнувшись рано утром из очередного заплыва в темноту, я ощутила, наконец, что она меня больше не зовёт. Видимо, впитав из моего тела всю боль последних дней, чёрная губка выплюнула меня, убедившись, что высосала досуха. В маленькое оконце пробивается рассвет. У печи кто-то копошится, трещат горящие поленья, стучит чугунок о шесток. Я хочу сказать, как хорошо, когда люди заботятся друг о друге, но вместо этого издаю невнятное мычание. Ко мне подходит Матвей.

– На, попей, – трогает лоб. Я отхлёбываю травяной отвар. Пахнет приятно.

– Это липа, пей до конца. Фельдшер сказал, это не тиф. Нервное. Велел спать.

Я трогаю себя ниже пояса: сухая пелёнка. Страшная догадка и следом стыд пронзают меня: они что, ухаживали за мной? Мальчишки? Судно совали, тампоны меняли, подмывали? Срамота-то какая… Но Матвей развеивает мои стыдные мысли:

– Дарья за тобой ходит. Мы только в постель уложили. И твои патроны ей выдали.

Я смеюсь сквозь слёзы. Надо вставать. Как это можно, при них пользоваться уткой? Как они вообще жили тут все в одной комнате? Сажусь, пробую тело на управляемость.

– Ты куда? – хором спрашивают пятеро, – во двор не ходи, иди в женский угол.

Я всё ещё собираюсь с силами, чтобы встать. Спрашиваю, где Пётр. Отвечают, что нашёл работу, придёт и сам расскажет.

Встаю. Нормально. Потихоньку иду. Гораздо лучше, чем после травмы спины. Всё слушается, хотя и ощущается слабость. Заглядываю за занавеску "гигиенической комнаты". Ох! Они мне сделали персональный трон с дырой в сиденье. Вижу чайник, тазик, ведро с холодной водой, откуда-то взявшийся рулон ваты и стопку выглаженных тряпок.

– Тёть, осторожно, я кипяток поставлю вот тут, под шторку подсуну, – это Матвей.

– Ты не стесняйся, мы не слушаем, – это Ваня, – хочешь, мы пойдём на улицу?

И ведь вышли, оставив меня осваивать новый септик. Как это непривычно, чувствовать заботу от детей. Мой Кирилл – ровесник Мити. Может быть, и он вёл бы себя так же, случись что со мной. Пока что я, в соответствии с законом, несу всё бремя родительской ответственности. Сейчас, правда, мама. Мама, моя милая, как ты там? Получила ли моё письмо?

Умывшись и одевшись, я провожу инспекцию избы и нахожу, что всё в порядке. Кличу детей с улицы. Расспрашиваю, что происходило, пока я была в отключке. Они наперебой стали сообщать мне новости.

– Шкуру у нас купил какой-то плюгавый дядька в синих штанах, – начал Матвей.

– Он приходил узнать про тебя и какого-то мужика, которого ты спасла, – продолжил Ваня.

– Потом рысь увидел, а мы сказали, что наша мамка охотник, – добавил Митя. Вовка и Серёжка согласно кивали.

– Мамка?

– Да. Петя сказал, что, наверняка, будут разбираться, почему советский человек в прорубь бросился, и кто его спас. Мы решили говорить, что ты – наша мамка, и всем соседям наказали так отвечать. Мы не хотим в детдом. А ты нам никакая не родня, ты из дома от мужа убежала, все так говорят, – Матвей состроил лицо "ачётакоэ?", прямо как современные мне подростки.

– Ясно. Мамка так мамка. Лишнего не говорили? Про ключи и другие вещи из моей сумки?

– Нееет, что ты! Всё спрятали, никто не найдёт. И тебе не скажем, пока домой не поедешь.

– Молодцы. Спасибо. В школе начались занятия?

– Да. Нас хвалили, – отвечает за всех Матвей.

– Мама, скоро мы начнём стрелять и на коне скакать? – спрашивает Ваня.

– Скоро, дети мои. Надо вас готовить к труду и обороне. И двадцать второго выступить, а? Зарядку делали? Отвечают нестройно, и я понимаю, что отлынивали. Что ж, надо хотя бы здесь брать всё в свои руки, потому что связь с домом практически не зависит от меня. Стоп. Связь. Я читала где-то про звонки в другое время. Может, стоит попробовать набрать из конторы мамин домашний номер или свой рабочий?

Вечером я иду в контору. Я знаю, что туда ходит вся деревня звонить по важным делам – кто вызвать фельдшера, кто ветеринара. Телефон выставляется в коридор и каждый нуждающийся, сидя возле двери председателя, может им воспользоваться. Просто коммунизм с человеческим лицом. Зайдя, сую сторожу кулёк семечек и получаю разрешение на звонок домой. Набираю номер, слышу треск и скрежет, а потом далёкий мамин голос:

– Алё, алё? Кто это? Плохо слышу! Оксана, доченька, это ты? Если ты меня слышишь, я получила письмо и послала ответ. У нас всё хорошо. Мы ждём тебя!

Я задыхаюсь от волнения и кричу:

– Мама! Это я! Я жива! Я вернусь! – но, похоже, меня не слышат. Я вешаю трубку. Значит, получили. Бедная моя мама, лишь бы ты не говорила никому, а то решат, что кукушечка улетела от горя, донесут в опеку и заберут у тебя Кирюшку. Что ж я! Надо позвонить Ыхве и предупредить, что ожидаю письма. И спросить про Рябова. Неспроста он сиганул в реку, ой неспроста. Не откладывая в долгий ящик, я возвращаюсь в контору и звоню уполномоченному. Он на месте и рад, что я выздоровела. Я говорю, что жду письма из дома.

– Понял, прослежу. Я остался один, Рябова забралли в больницу почти сразу, и я не успел с ним поговоритт о причинах такого поступка.

– Мне кажется, Калев Янович, им интересуются. К нам приходили, когда я была без сознания.

– Мне тоже задавалли вопросы, но я правда не знаю, что его толкнуло.

– Кто спрашивал, тот и подтолкнул, – ни с того, ни с сего выпаливаю я.

– Я подумаю об этом. Берегитте себя.




14.07.2020, вторник




Виктор Павлович Божок остался недоволен тем, что ему не досталось двадцати пяти процентов клада. Ну, то есть, взяли и целиком забрали описывать, исследовать. Вот прямо надо им каждую булавку приобщить к истории! Весь подпол обшарили. А поскольку там довольно тесно, то ему места не хватило. Виктора Павловича разобрало сомнение: а ну как умыкнул чего-нибудь дотошный исследователь, пока никто не видел? В удобный момент глава волости снова предпринял погружение, на этот раз, вооружившись мощным спасательным фонарём. Он не спеша осветил каждый сантиметр пыли, каждую доску, каждую лагу.

– Ага!!! Я так и знал!!! – вдруг завопил он, рискуя привлечь необязательных свидетелей своей находки: Виктор Павлович увидел жирные отпечатки пальцев рядом с пустующим тайничком в деревяшке. Вне всякого сомнения, тут лежало что-то, не попавшее в опись. – Вот же червяк очкастый юрского периода, упёр-таки что-то!

Виктор Павлович взял скотч и перенёс на него отпечатки. Горя от нетерпения, он отсканировал их и отправил другу с соответствующей сопроводительной запиской уничижительного содержания. Он также сделал соскобы с места преступления и тщательно их упаковал. Весь генетический материал с момента исчезновения Ефимович он намеревался сдать на анализ.

Друг позвонил через несколько часов и ошарашил его сильнее, чем список кандидатов на осенних выборах.

– Палыч, есть интересные новости, садись там на что-нибудь. Отпечатки не принадлежат тому, на кого ты грешишь. Зато совершенно случайно я знаю, чьи они. Почти одновременно с твоим письмом пришёл запрос от твоего подозреваемого. На любые сведения по семье купца Лебо, на что! По первому хозяину дома. И я кое-что нашёл.

– Да не тяни кота за первопричину!

– В общем, пальцы эти оставил Николай Иванович Рябов, ровесник двадцатого века. Числится в списке осведомителей. Был арестован в 1936 году по какому-то доносу, дело закрыли за отсутствием доказательств.

– Ты издеваешься надо мной? Их два дня назад не было, пальцев этих.

– Да ты не заметил просто, это бывает.

– И как он связан с семьёй купца?

– А вот как раз донос был об этом. Некий стоматолог Курц пишет, что у него на приёме был мужчина, которого он узнал по зубам. Когда-то он делал ребёнку операцию по сращению заячьей губы. И узнал свой почерк, представляешь? Поднял карточку. А там имя и фамилия: Николя Лебо, 1900 года рождения. Купеческий отпрыск.

Виктор Павлович выразился непечатно и попросил у друга печатный ответ. Сам же твёрдо решил провести сравнительный анализ ДНК. Да, закрыть надо подпол, совсем забыл.

– Ну, снова здорово! – Божок искренне удивился, увидев внизу белый треугольник. Ещё большее изумление он испытал, когда прочёл имена получателей. – Это что? Пора открывать филиал резиденции Деда Мороза, что ли?

Виктор Павлович боялся рассуждать на тему "Как?". Есть письмо – надо передать. Но сначала прочитать и сообщить в полицию. Содержание письма ошеломило его. Если бы не найденные самолично взявшиеся ниоткуда отпечатки пальцев, он бы счёл всё это чудовищным розыгрышем Оксаны Андреевны, которая по каким-то ей одной ведомым причинам сбежала от… от чего? От закона, мужа, мафии? Письмо начиналось словами "Дорогие мама и Кирюша, я жива. Сыночек, я получила фотографию с запиской и очень рада, что ты так быстро начал писать", – ага, значит, пацан кинул в подпол карточку, и она дошла по назначению? Да это что вообще такое? Дальше Оксана Андреевна писала, каким образом очутилась в том же доме, но в 1937 году. Что там тоже идёт перепись, что уполномоченный Калев Янович и его помощник Рябов – хорошие люди.

– Рябов? Вот ничего себе, совпадение!

Дальше Божок прочёл слова, которые его немного обидели: "Виктор Павлович, если Вы читаете эти строки…"

– Постылая баба! Что ж ты так плохо про меня думаешь? Ну, "если Вы читаете эти строки, то знайте, ваш ежедневник у т. Рябова, он его нашёл в подполе, а лампу Вашу я не крала, она стоит на столе у Ыхве".

– Ууууу, – завопил Божок, – да что это такое??? Не знает она, как вернуться, потому что лампу тёрли и зажигали все, кому не лень, и никто не телепортировался! Я вот это всё взаправду читаю? Оййй…

Тем не менее, Виктор Павлович отправил скан-копию другу (пусть знает, что тут не всё так просто) и участковому, а потом позвонил Ольге Павловне Ефимович. Письмо по её просьбе зачитал, чтоб не беспокоилась, и отправил ей с оказией.

Затем Виктор Павлович хлопнул стопарик, переоделся в джинсы и стремительно отбыл на рыбалку. У воды он постепенно пришёл в себя, опорожнил чекушку и стал размышлять вслух, обращаясь к единственной щучке, плещущейся в ведре:

– Не, ну скажи, а? Как она могла попасть туда и не может выйти обратно? Что? – спросил он с особым выражением, – что надо сделать, чтобы найти выход? А?

– Надо вознамериться, – ответила щука.

Виктора Павловича нашёл на другой день заместитель. Брезгливо морщась от запаха перегара и мочи, он растолкал храпящего начальника, который сел, покосился на ведро и приказал:





Конец ознакомительного фрагмента. Получить полную версию книги.


Текст предоставлен ООО «ЛитРес».

Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию (https://www.litres.ru/elena-petrushina/rozhdestvenskaya-perepis/) на ЛитРес.

Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.



notes


Примечания





1


Постное печенье с маком




2


Кто здесь? (Эст.)




3


Без слова «товарищ» перед фамилией в приказах на увольнение




4


У меня двойня (эст.)




5


Хороший человек (эст.)




6


Прощайте, дети! (Эст)



Если текст книги отсутствует, перейдите по ссылке

Возможные причины отсутствия книги:
1. Книга снята с продаж по просьбе правообладателя
2. Книга ещё не поступила в продажу и пока недоступна для чтения